Анна Банасюкевич
Афиша событий в России и мире на октябрь 2012 >>
Спектакли голландского режиссера Люка Персеваля, неоднократного участника и победителя многих мировых фестивалей, показали в Москве, в рамках "Сезона Станиславского".
Фестиваль привез в Москву два спектакля Персеваля – недавнюю премьеру "Вишневого сада" и "Отелло", который идет уже несколько лет – сначала режиссер поставил его на сцене мюнхенского "Камерсшпиле", а потом перенес в руководимый им Гамбургский театр "Талия". И "Отелло", и "Вишневый сад" - авторские интерпретации Персеваля, о чем заявлено еще на уровне работы с текстом: "Вишневый сад" превратился в набор обессмысленных, автоматических реплик и повторов, а текст Шекспира был в значительной степени переписан драматургами на современный язык улиц.
8-й Международный фестиваль "Сезон Станиславского" >>
В обоих спектаклях лаконичная и емкая сценография: в "Вишневом саду" вся сцена заполнена желтыми круглыми плафонами, свисающими с потолка. Висящие на разных уровнях, все разного размера, они превращают пространство в старомодный танцпол, герои, сидящие на авансцене на стульях, выстроенных в ряд, периодически срываются с мест и то кружатся в вальсе под ретро-мелодии, то бешено танцуют под современный рэп.
Герои Чехова в версии Персеваля живут на нескончаемой, веками длящейся вечеринке: они уже в современных костюмах, слуга Яша – вылитый хипстер, в темных очках, с нечесаными кудрями, в узорчатых облегающих брюках, но, по сути, ничего не меняется. Даже наоборот – если у Чехова активно действующий Лопахин жил в другом ритме, другими жизненными категориями, чем обитатели дома, то тут он мало чем от них отличается. Деловой антураж соблюден – периодически звонит телефон, Лопахин бодро разговаривает на английском с невидимыми партнерами, настоятельно рекомендует продать сад, но со сцены никуда не уходит. Суетится, ругается, перекрикивает общий смех, предлагая превратить сад в рапсовое поле – в соответствии с реалиями XXI века речь идет уже не о дачах, как у Чехова, а о выращивании сырья для биотоплива. Но, в отличие от чеховского героя, этот Лопахин еще и сентиментален, слезлив – он так и не делает предложения Варе, но именно Варя привычным жестом вытаскивает из-за пазухи платок, когда вспоминающий детство бизнесмен пускает слезу.
Здесь все не кажутся молодыми, не кажутся счастливыми, может быть только полублаженная Раневская – она шаркает по полу туфлями, рассеянно улыбается, монотонно, в десятый раз рассказывая о своей любви к "ужасному человеку" в Париже. Она повисает на облезлом Пете, зацеловывая его как ребенка, потом соединяет его с Аней – подталкивает их поближе к друг другу, заставляет поцеловаться и, как нашалившая девочка, торопливо хлопает в ладоши; только что не подпрыгивает от удовольствия.
Сам спектакль начинается здесь с обратного отсчета – Фирс, здесь молодой и безупречный швейцар, ходит вокруг неподвижных собравшихся, и бесстрастно произносит "100, 99, 98...". Этот отсчет никогда не кончается: Фирс уже где-то на счете 7 или 6, прикуривает сигарету Раневской. Вот он уже почти добрался до рокового нуля, но та приставляет сигарету к его рту, и отсчет начинается снова. Фирс распахивает руки, приглашая Раневскую к танцу, и они снова кружат между желтых пятен ламп, увлеченные мелодией.
В этом "Вишневом саду" много мучительных пауз, много реплик невпопад, не подхваченных, праздных. "Невероятно..." - непонятно к чему роняет кто-то в самом начале, "как холодно" через минут протягивает кто-то еще. Никто никого не слушает, но иногда они, застрявшие здесь вне времени и вне конкретного пространства, взрываются лихорадочным разговором – шумят, спорят, вскакивают. Так, диалог Пети Трофимова и Лопахина разрастается почти до философского (на обывательском, конечно, уровне) спора о воле и будущем и лишен старомодных правил приличий, здесь ссорятся жестче, обиднее. Но, в целом, ничего не меняется. "Вишневый сад" Персеваля – с привкусом драмы абсурда, с отсылкой к "В ожидании Годо" - герои, будто в чистилище, ждут. Ждут, и ничего не меняется. Сцена пустеет, Фирс танцует с Раневской. У Раневской спустя сто лет после написания пьесы нет даже иллюзии – ей некуда ехать, Фирс берет ее на руки, мелодия обрывается, сцена погружается в темноту.
В "Отелло" центром сценической композиции, нервом спектакля, его организующей силой становится музыка. Пианист за роялем не просто играет, его надрывные вокальные импровизации вступают в диалог с героями спектакля, а внезапные грозные аккорды диктуют пластику надломленного Отелло.
Текст пьесы Шекспира полностью переписан – здесь со сцены звучат слова грубые, жесткие, неприятные, из которых "шлюха" еще, может быть, самое традиционное и мягкое. Все происходит здесь и сейчас – например, во внешнем ведомстве любой европейской страны. Деловые темные костюмы, стильное черное пространство, которое вдоль, поперек, по кругу исхаживают персонажи. Здесь много деловой, уверенной суеты, особенно в начале – Яго, Родригес, Брабанцио меряют сцену шагами. Только Отелло – пожилой, основательный, с большой лысой головой на массивных плечах, кажется, здесь оплотом устойчивости – до поры до времени. Черные люди постепенно втягивают его в свою беготню, в свою ущербную беспокойность. Легкая, летящяя Дездемона в белом платьице будет пытаться, как и раньше, закружить Отелло в своих объятиях, прильнуть к его надежной спине, но это единственное здесь бело пятнышко останется в финале совсем бесприютным и свернется калачиком под роялем.
В спектакле Персеваля совсем не важен Кассио – вроде как, с ним роман у жены Яго, но это, скорее, какая-то частность. Сам Яго рассыпает по сцене ругательства, как и Родригес, влюбленный в Дездемону, хотя здесь это слово – любовь – мало уместно. Оба они – Яго и Родригез в спектакле Персеваля лишены какого-либо, даже отрицательного обаяния, какой-либо загадки, которая возвышает и злодея. Убийцами, против которых беспомощна любая природная мощь, любая правда и свет, оказываются не мастера интриги, а мелкие пакостники. Они похожи на тех серых людей, которые злобно и неталантливо матерятся через каждое слово и сплевывают себе под ноги – ну только чуть выше рангом. Какой-то невыразительный плебс в высших сферах власти.
В актуализированной версии Персеваля Отелло не мавр, он "нигер", как презрительно называют его за глаза Яго, Родригес и Брабанцио. Это еще одна сторона внутренней ущербности этих людей в темных костюмах – затаенный и озлобленных страх европейского человека перед заполняющей их страны чужеземной силы. Брабанцио, отец Дездемоны, поджарый пожилой человек в очках, вполне интеллигентного вида, с возмущением рассказывает о том, как даже в элитном клубе ему довелось встретить человека из Африки, посмевшего завести с ним диалог. "Понаехали!" - взвизгивает Яго, вызывая бурную реакцию в зале.
Отелло в спектакле Персеваля совсем не негр, но он – какой-то иной породы – светлый, спокойный, с внутренней силой и свободой, которую постепенно красят своей краской темные суетливые люди. Спектакль заканчивается убийством – быстрым, почти без слов и объяснений. Персеваль ставит безжалостную точку в духу времени, не позволяющем такой роскоши, как рефлексия.
