Анна Банасюкевич
Спектакль одного из ведущих режиссеров Европы, швейцарца Хайнера Геббельса, показали на фестивале "Золотая Маска" в рамках программы "Легендарные спектакли и имена".
"Вещь Штифтера" Геббельс поставил несколько лет назад, его показали на фестивале в Авиньоне – критика тогда писала о спектакле-инсталляции, о том, что режиссер изъял из театра, казалось бы, самый неотъемлемый его элемент – актера.
Люди здесь появляются только в начале – рабочие сцены запускают спектакль, оснащая площадку необходимым – вскоре пространство начинает существовать отдельно от человека, как будто по своей неопознаваемой программе, по своим законам. Рабочие только засыпают разделенную на несколько вытянутых секторов сцену белым искусственным песком и пускают воду по шлангам – вскоре темные, ничем не примечательные поначалу, полоски пола превращаются в живую картину – то ли отражение облачного неба, то ли талая вода с бугорками набухшего льда. Сверху спускаются три полупрозрачные ширмы, добавляя вертикаль. Фонарь, расположенный где-то сзади, рассеивает желтовато-бледный свет неверным пятном, отражающимся в воде. Кажется, что это свет ранней луны расползается по мелко струящейся воде какого-нибудь озера.
В глубине сцены расположена установка, состоящая из нескольких фортепиано, повернутых к залу своими оголенными внутренностями – когда звучит музыка, по ним как будто пробегает судорога. Вообще, все в этом безлюдном спектакле кажется живым и герметичным – как будто только в отсутствии человека природа и мир вокруг нас начинает жить своей полноценной, настоящей жизнью, скрытой в нашей повседневности.
Само название спектакля отсылает к эпохе романтизма, к которой обычно относят творчество австрийского писателя и художника Адальберта Штифтера. Штифтер, как и все романтики, пристально вглядывался в природу, в окружающий мир, пытаясь познать внутреннюю суть и жизнь вещей. Его творчество стало предметом исследования Мартина Хайдеггера, посвятившего последней повести австрийского романтика под названием "Записки моего прадеда" целое эссе. Само понятие "вещь" Штифтер придумал, долго и подробно описывая обледенелый лес в одном из эпизодов своей повести, когда два человека пытаются в лютую стужу добраться до деревни. Эту обледенелость, это странное, пугающее и завораживающее состояние природы он и назвал "вещью" и попытался вглядеться в ее таинственную суть.
В спектакле Геббельса отрывок из повести звучит из колонки - мерное, бесстрастное чтение подробного описательного текста сопровождает самостоятельную жизнь пейзажа, постепенно проявляющегося на ширме, отгородившей от зала оголенные фортепиано. Лес, изображенный на ширме, становится то черно-белым, то терракотовым, то синим, то зеленым – как будто проходит время, и день сменяется утром, потом вечером.
Жизнь природы сродни жизни звуков, такой же непознаваемой и таинственной, такой же независящей от человека. Спектакль Геббельса похож на лабораторию, где грань между внимательной бесстрастностью, откровением открытия и волнением перед вторжением в неведанное почти не видна. Прозрачный прямоугольник, подвешенный к потолку невидимыми нитями медленно ползет по фрагментам картины художника эпохи ренессанса Паоло Уччелло "Охота в лесу" - вот тонкие ноги гончих, вот коричневые морды коней, вот красные шапки охотников. Сквозь спроецированную на воду, на музыкальные инструменты картину начинают проступать немецкие буквы – как будто взгляд режиссера-исследователя сосредоточен на постепенном вскрывании одного за другим пластов европейской культуры. Культуры, скованной музейностью, культуры, потерявшей связь с нашей реальностью, культурой, часть которой это и особенные, уже утраченные, отношения с внешним миром.
В этом смысле спектакль Геббельса напоминает спектакль Кэти Митчелл "Кольца Сатурна", который показали на последнем Авиньонском фестивале. Там, правда, речь шла, скорее, о безжалостности времени, о враждебности природы, которая оказывалась сильнее цивилизации, которая выгоняла человека с когда-то обжитых мест и усиливала ощущение одиночества, оторванности от корней и прошлого. Здесь это ощущение каких-то роковых потерь человечества, какого-то культурного разрыва тоже есть, тем более, что человек, если и присутствует в этом пространстве, то только в качестве голоса, в качестве комментария. Своеобразным ответом романтику первой половины девятнадцатого века в спектакле Геббельса становится отрывок из интервью этнографа и культуролога двадцатого века Клода Леви-Стросса, устало размышляющего о, по сути, географической конечности мира, о вымывании тайны, которую подспудно ищет человек, но в конце двадцатого века уже не находит. Мир слишком исследован, слишком изучен, и приключение уже невозможно. Невозможно то волнующее чувство, с которым стоял герой Штифтера перед обледенелым лесом, с которым вслушивался в непонятные, нечеловеческие звуки. Человек разрушил загадку и тем самым обрек себя на одиночество.
